Ехидная Россия

[Maj.]

Писатель Линор Горалик доказывает, что нет такой темы, начавшись с которой легкомысленная дружеская беседа не могла бы перерасти в диспут о судьбах родины.

— Прекратите рассказывать нам страшные истории, — сказал Федя. — Вы все время рассказываете нам страшные истории. Вы могли бы хотя бы в такой ужасный день, как сегодня, не рассказывать нам страшные истории. Вы все время рассказываете всем страшные истории, поэтому вас никто не любит.

Я очень обиделась. Не за то, что меня никто не любит — я трезвый человек, а за «страшные истории». На самом деле все происходит ровно наоборот — это мне все постоянно рассказывают страшные истории, а я ровным счетом ничего для этого не делаю. Я человек веселый, бодрый и окружающим тоже всегда стараюсь поднять настроение. Мне кажется, это моя миссия на Земле — поднимать окружающим настроение.

Помню, однажды мой гинеколог, зажав в кулаке какую-то латунную хрень, локтем этой самой руки вытирал слезы, рассказывая мне, как он еще студентом погубил щеночка: в общаге его позвали к щеночку, которому было очень-очень плохо, и ему надо было уколоть в сердце адреналин, и мой гинеколог взял шприц, но тут одна девочка... В общем, это захватывающая история, очень позитивная: о том, что человек даже после такого ужасного случая со щеночком может взять себя в руки и все-таки стать врачом. Не понимаю, почему мои знакомые сочли эту историю грустной и расстроились. В любом случае, гинеколог первый начал. Я просто сказала, что у его жены на фотографии лицо женщины, с которой должно быть очень страшно разводиться. Имея в виду, конечно, похвалить гинеколога за то, что он с ней не разводится. Я сделала это просто для того, чтобы поднять гинекологу настроение, — мне из моей позы были видны только фотография и вентилятор, и я не нашлась, что бы такое позитивное сказать про вентилятор.

Помню, когда я жаловалась своему психоаналитику на странную реакцию своего гинеколога, он неожиданно разрыдался и сказал, что в молодости он любил одну девушку, и они пошли гулять на горку, и она случайно уронила с горки сумочку, а в это время водитель автобуса... Ну, словом, рассказал очень позитивную историю: про то, как эта девочка потом научилась ходить на руках, так что ноги ей, может быть, с самого начала были ни к чему. Я так и сказала своему психоаналитику, чтобы поднять ему настроение. Странно, что после этого он переехал в Питер и перестал отвечать на мои звонки. Не понимаю, что человеку с хорошим настроением делать в Питере.

* * *

Словом, в тот вечер я твердо намеревалась поднять своим друзьям настроение. Тем более что это был вечер после выборов.

— Дураки, — сказала я. — Вы дослушайте до конца. Это офигенно позитивная история, она прямо создана для того, чтобы рассказывать ее вечером после выборов. Понимаете, он живет в России уже много лет подряд. Совершенно один. Взаперти! И у него никогда не будет пары, никогда. И семья у него вся за сто пятьдесят миллионов тысяч километров, в Новой Гвинее, и он их вовеки не увидит. Потому что если попытаться отправить его домой, то он умрет в дороге. А если попытаться привезти их сюда, то они умрут в дороге. Понимаете? Потому что у него такая судьба. Родина или смерть.

— Я не буду это слушать, — сказал Саша. — Я не обязан это слушать, у меня трое детей, и если я повешусь, они сведут свою бедную мать с ума. Они уже вчера планировали вывернуть кота наизнанку, чтобы посмотреть, что такое гонады. Я не могу это слушать, я должен беречь себя ради кота.

Я сказала, что это очень разумно с его стороны.

— Поэтому, — сказала я, — ты должен не только дослушать эту историю, но и рассказать ее своим детям. Твои дети понимают про выборы?

— Они понимают, что папа вчера нажрался и кричал: «Россия — наше отечество! Смерть неизбежна!» — сказал Саша скромно.

— Вот! — сказала я. — Вот тем более ты должен рассказать им эту историю. Она сразу поднимет им настроение! Понимаете, вся его еда — мерз кие червяки. И даже эти червяки не очень хорошо проходят ему в рот, потому что рот у него очень маленький, и червяка надо всасывать, а червяк упирается, и исход этого боя каждый раз непредсказуем. Представляете себе? И он даже не может пойти искать себе другого червяка, потому что он живет в специальной комнате, и там все червяки знакомы друг с другом и делятся опытом, как от него увернуться. Такая чисто московская ситуация.

— Я понял, почему Таня легла в больницу с аппендицитом, — сказал Федя. — Она знала, что вы придете, и, наверное, специально проглотила пачку булавок, чтобы увернуться. Это важный опыт, и я надеюсь, что Таня им поделится на будущее.

Я сказала, что утром ходила к Тане в больницу и рассказывала ей эту прекрасную позитивную историю. Ну просто, чтобы поднять ей настроение после выборов. Это очень хорошая история для «после выборов», вы сейчас поймете. К сожалению, посреди истории Таня случайно нажала кнопку «тревога», и эта кнопка как-то странно залипла. Мне пришлось уйти, но я обещала Тане вернуться завтра и все дорассказать. Особенно человека с аппендицитом должна взбодрить та часть истории, которая про смерть от полиэтилена.

— Представляете, — сказала я, — он, дурень, совсем недавно чуть не умер, потому что наелся полиэтилена.

— После выборов? — спросил Федя.

— Зачем после выборов? — удивилась я. — Это же позитивная история, вы сейчас поймете. Правда, не понятно, как ему удалось съесть этот полиэтилен, — сказала я. — Потому что он может втягивать в себя только узкие полосочки, а нарвать полиэтилен на узкие полосочки он не может — у него лапки не сходятся. Очень короткие то есть лапки. Вдобавок ко всему. Но он все равно наелся полиэтилена, хотя вообще-то он очень разборчивый. И ветеринары считают, что он его наелся аж год назад, и с тех пор все хирел и хирел.

— А опекаете вы его как давно? — осторожно спросил Федя.

— Двенадцать месяцев, — сказала я. — Так что нехиреющим я его как бы даже и не знала, представляете?

— Нет, — сказал Федя. — Не представляем.

* * *

У Феди была какая-то странная интонация. Я вспомнила, что ровно такая же интонация была у него как раз год назад, когда я объясняла ему, что именно заставило меня стать опекуном проехидны в Московском зоопарке. Правда, Федя все время называл мою проехидну то «псевдоежиком», то «протовыхухолью». Когда я повторила слово «проехидна» раз десять, Федя полез в поисковик.

— Подождите, оно что, бедняжечка, одновременно сумчатое и клоачное? — спросил Федя, тычась то в одну страницу, то в другую.

— Вроде того, — нехотя согласилась я.

— И ходит со скоростью один километр в час, — сказал Федя.

— Мы тоже не быстрые, — сказала я обиженно.

— И препятствия не умеет обходить, говорят, — сказал Федя, внимательно что-то читая. — Говорят, увидит препятствие — лезет, бедняжка, прямо через него. Со скоростью один километр в час.

— Может, он умеет, но не хочет! — разозлилась я. — Может, он себя так воспитывает! Может, постоянными тренировками он заглушает в себе щемящее чувство одиночества!

— Слушайте, — вдруг спросил Федя, — а имя у него есть?

— Да, — сказала я. — Его зовут Смол.

— Жалко, — сказал Федя. — Я б его, бедняжку, назвал Кася.

— Почему Кася? — спросила я, уже ничего не соображая.

— Потому что до сих пор Господь обходился так жестоко только с поляками, — сказал Федя назидательно.

— Зато теперь у него есть я, — сказала я. — Я хожу к нему в гости.

— Вот именно, — сказал Федя.

— Перестаньте, — сказала я. — Это позитивная история, в отличие от истории поляков. Например, когда он прилетел в Москву, его же выходили? Выходили. И он выжил, даже понимая, что теперь ему предстоит жить в Москве.

— А он тогда уже знал, что вы будете ходить к нему в гости? — спросил Федя.

Иногда мои друзья отличаются удивительной бесчувственностью.

— Его кормили через трубочку, — сказала я, пытаясь пробудить в этих остолопах чувство уважения к подвигу сотрудников зоопарка. — И давали ему человеческие антидепрессанты. Потому что у него была депрессия.

— От чего? — спросил Федя.

— От всего, — сказала я.

— Я начинаю верить, что Господь недаром свел вас вместе, — сказал Федя. — Может, он даже сделал это в рамках программы воссоединения семей. И заодно спас от вашего покровительства какую-то птичку. Я начинаю верить, что вы рассказываете позитивную историю. Вот для птички она, скажем, точно позитивная.

* * *

Вообще-то это правда, изначально я хотела опекать в зоопарке птичку. Мне было довольно все равно, какую именно птичку, — ну любую птичку. Я планировала превратить опекунст во в художественную акцию: выбрать первую попавшуюся птичку, желательно недорогую, а на табличке вместо положенных имени-фамилии спонсора написать: «Птичка такая-то. Не сеет, не жнет, не собирает в житницы». Ну, словом, Матф. 6:26. Очень позитивно и жизнеутверждающе. Я даже была готова спонсировать несколько таких птичек, для полноты картины. И отправилась выбирать себе опекаемое в специальном разделе зоопаркового сайта. И там обнаружился Смол.

Когда через пять минут мы с моей помощницей Ирой стали звонить в зоопарк и спрашивать про него, зоопарк проявил похвальную осмотрительность.

Сначала нас осторожно спросили, откуда мы знаем, что он существует.

— У вас на сайте написано, — сказали мы.

Они очень удивились.

— Мы в своем уме, вы не думайте, — сказали мы. — Мы понимаем, что он не экспонируется.

Они удивились еще сильнее и осторожно спросили:

— А вы его видали вообще?

— Ну, на картинках, — сказали мы.

— И что? — спросили они осторожно.

— Нам кажется, он... эээ... хорошенький, — сказали мы, тщательно подбирая слова.

Трубка молчала.

— Вы им еще раз напомните, что вы в своем уме, — ласково сказал Федя, сидевший в кресле и чесавший себе живот щеткой от пылесоса. — Они, наверное, вытеснили эту информацию.

Мы повторили:

— Честное слово, мы в своем уме.

В трубке хмыкнули, а потом сказали очень строго:

— Но вы понимаете, что таблички не будет?

— Мы не хотим табличку, — сказали мы. — Мы так, по любви.

— Объявления не будет, — сказали в трубке строго. — Таблички не будет, вообще ничего не будет. Он не экспонируется.

— Мы понимаем, — сказали мы.

— Мы не уверены, — сказали в трубке.

* * *

Но мы правда понимали. Смол не экспонировался, потому что никто не знал, как его экспонировать. Вернее, зоопарк успел рассмотреть три проекта экспозиции для Смола, и один такой проект даже планировали реализовать к 2014 году, но теперь отложили на неопределенный срок. Дело было в том, что Смол прибыл в зоопарк, можно сказать, в коробке из-под другого животного — почти как Чебурашка в коробке из-под апельсинов. Смол был проехидной, а зоопарк ждал ехидну. А проехидны — они очень неж ные, нежнее ехидн. И Смол тоже оказался очень нежный, нежнее некоторых, которые могут чесать себе живот грязной щеткой от пылесоса — и ничего. Собственно, именно то, какой Смол нежный, заставило меня думать о нем в этот мрачный вечер после выборов.

— Он чуть не умер от перевозки, — сказала я. — Поэтому его нель зя отправить обратно. А поскольку проехидн изначально запрещено вывозить из Новой Гвинеи, то к нему никого нельзя привезти. Но зоопарк очень старается это организовать. Понимаете?

— Хотите посмотреть, где у меня гонады? — вдруг спросил Саша. — Потому что я сейчас наизнанку вывернусь от этой позитивной истории.

— Зоопарк старается найти ему самку через МИД, уже восемь лет, — сказала я.

— Я начинаю понимать, почему это история про выборы! — вдруг обрадовался Саша. — Потому что теперь все опять будут пытаться найти себе самку через МИД! Где-нибудь в Новой Гвинее. Найти себе самку в Новой Гвинее и свалить туда к чертовой матери. Правильно?

— Нет, — сказала я. — Во-первых, МИД ищет самку не в Новой Гвинее, а в Индонезии...

— Представляю себе, — перебил Федя. — Представляю себе: МИД, люди там меняются, передают дела, то, се, какие-нибудь секретные ракеты, или, скажем, место заточения Людмилы Путиной, или еще что, а потом кладут на стол папку и говорят: «Да, Вася, и еще одно дель це есть у тебя на новом ответственном посту: ты должен трахнуть проехидну...»

И тут я все-таки не выдержала.

— Знаете, мальчики, — сказала я. — Вот из-за этого мы проиграли выборы.

— Это все гонады, — сказал Саша.

— Нет, — сказала я. — Нет, правда, это все наше нежелание видеть позитивное в окружающей действительности. Я пытаюсь в этот тяжелый вечер рассказать вам духоподъемную историю, которая... От которой мы... Ну, словом, от которой у нас поднимется дух. Потому что иначе мы сядем, понимаете, опять же, набухаемся и начнем это самое: «Смерть неизбежна!.. Смерть неизбежна!..»

— У этой цитаты, кстати, позитивное начало, — сказал Саша. — «Дуб — дерево, роза — цветок». Духо подъемное.

— Вот, — сказала я, — вот об этом я и говорю.

Тогда Саша прокашлялся и даже пнул Федю ногой.

— Линор, — сказал он. — Извините нас. Мы больше не будем перебивать. Пожалуйста, доскажите нам про прото... инфра... нет, нет, я помню! Про проехидну. Мы очень нуждаемся в поднятии духа. Нам же завтра на работу идти. Детей, там, воспитывать. Кота кормить. Несмотря на выборы. Спасите нас.

— Короче, — сказала я. — Вот животное. Редкое, неловкое животное. У которого в шерсти иголки растут. У которого в жизни телки не было, и не известно, когда будет. У которого весь мир — одна комната. И ему даже червяки сопротивляются. И скорость у него — один километр в час. И родители у него умерли. И руки у него крюки. И соседи у него — летучие мыши. И само оно одновременно сумчатое и клоачное. И МИД его не трахает. И никакого просвета в его жизни не предвидится, ни в 2014 году, ни, может, даже в 2016 году, ни даже после, может быть. Можете себе представить?

Это они могли себе представить, чего там. Это мы все вполне можем себе представить.

— И знаете, что? — сказала я. — Мне кажется, оно счастливо. Ест с аппетитом, людям радуется, в ванне плавает, спит хорошо. Червяков ест, вопреки сопротивлению. Справляется. И так каждый. Божий. День. Каждый. Божий. День. Каждый. Божий. День. Каждый. Божий. День.

— Почему? — шепотом спросил Федя.

И тогда я честно сказала:

— Потому у него теперь тут Родина, мать вашу.